JOURFIXE

Еще два стихотворения мессира Гийома дю Вентре.


Мои учителя.

Меня учил бродячий менестрель,
Учили девичьи глаза и губы,
И соловьев серебряная трель,
И шелест листьев ясеня и дуба.

Я мальчиком по берегу бродил,
Внимая волн загадочному шуму,
И море в рифму облекало думу,
И ветер сочинять стихи учил.

Меня учили горы и леса;
С ветвей свисая, мох вплетался в строки.
Моих стихов набрасывала кроки
Гасконских гор прозрачная краса.

Меня учил... Но суть совсем не в этом:
Как может быть гасконец не поэтом?!


Benedictus (благодарственная молитва).

Благодарю тебя, Создатель мой,
За то, что под задорным галльским солнцем
(Под самой легкомысленной звездой!)
Родился я поэтом и гасконцем!

За страсть к Свободе, за судьбы стремнины,
За герб дворянский, за плевки врагов,
За поцелуи женские, за вина,
И за мое неверие в богов,

За мой язык французский, злой и сочный,
За рифм неиссякающий источник, -
Твои дары пошли поэту впрок!

Мне на земле не скучно, слава Богу, -
Неплохо ты снабдил меня в дорогу!
Одно забыл: наполнить кошелек.

Хочу познакомить уважаемую публику с Константином Левиным - одним из талантливейших на мой взгляд поэтом военного поколения. Его стихотворение "Нас хоронила артиллерия" известнo многим из нас еще наверное по Самиздату.


НАС ХОРОНИЛА АРТИЛЛЕРИЯ

Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.

Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.

Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере -- брому.
А те из нас, что были мертвыми,--
Земле, и никому другому.

Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там -- уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары...

И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.

И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.

Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!

Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.

Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.

Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.

Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.

На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают...
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.

И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
1946. 1981

ПАМЯТИ ПИЛОТА

В средней школе, зубря по Витверу
Географию смежных стран,
Ты гадал ли, что ты там вытворишь,
Ты слыхал ли слово "таран"?

Над какою ж там деревенькою,
У оранжевых потолков,
Рассыпается, бьет об Венгрию
Твой обугленный "Петляков"?

И за душу твою за верную
Привезут твою старую мать
Золотую Звезду у Шверника,
Словно крестик твой, принимать.
1946

* * *
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
. . . . . . . . . . . . .
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя - народ, тебя - страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью "КС".
1947

Еще один день - и еще стихи.

ДАВИД САМОЙЛОВ

СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА

Когда среди шумного бала
Они повстречались случайно,
Их встреча, казалось сначала,
Была не нужна и печальна.

Он начал с какого-то вздора
В своем ироническом тоне.
Но, не поддержав разговора,
Она уронила ладони.

И словно какая-то сила
Возникла. И, как с палимпсеста,
В чертах ее вдруг проступила
Его молодая невеста.--

Такой, как тогда, на перроне,
У воинского эшелона,
И так же платочек в ладони
Сжимала она обреченно.

И в нем, как на выцветшем фото,
Проявленном в свежем растворе,
Вдруг стало пробрезживать что-то
Былое в лице и во взоре.

Вдвоем среди шумного бала
Ушли они в давние даты.
-- Беда,-- она тихо сказала,--
Но оба мы не виноваты.

Меж нашей разлукой и встречей
Война была посередине.
И несколько тысячелетий
Невольно нас разъединили.

Но как же тогда, на вокзале,
Той осенью после победы,--
Вы помните, что мне сказали
И мне возвратили обеты?

-- Да, помню, как черной вдовою
Брела среди пасмурных улиц.
Я вас отпустила на волю,
Но вы же ко мне не вернулись...

Вот так среди шумного бала,
Где встретились полуседыми,
Они постигали начало
Беды, приключившейся с ними.

Все, может быть, было уместно:
И празднества спад постепенный,
И нежные трубы оркестра,
Игравшего вальс довоенный.

* * *
Дай выстрадать стихотворенье!
Дай вышагать его! Потом,
Как потрясенное растенье,
Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,
И только завтра я пойму,
Какое привалило счастье
Глупцу, шуту, бог весть кому --

Большую повесть поколенья
Шептать, нащупывая звук,
Шептать, дрожа от изумленья
И слезы слизывая с губ.
* * *

ПАМЯТЬ

Е. Л.
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.

И там, в пернатой памяти моей,
Все сказки начинаются с "однажды".
И в этом однократность бытия
И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит...
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.

* * *
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега. Листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,
Растрепанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный,
И кажется, что город
Стоит ненаселенный --

Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних.

О, как я поздно понял,
Зачем я существую!
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.

И что порой напрасно
Давал страстям улечься!..
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...


3. Г.

Повтори, воссоздай, возверни
Жизнь мою, но острей и короче.
Слей в единую ночь мои ночи
И в единственный день мои дни.

День единственный, долгий, единый,
Ночь одна, что прожить мне дано.
А под утро отлет лебединый --
Крик один и прощанье одно.

Николай Заболоцкий

О КРАСОТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЛИЦ

Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица - подобия жалких лачуг,
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие - как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка ее на меня
Струилось дыханье весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен!
Есть лица - подобья ликующих песен.
Из этих, как солнце, сияющих нот
Составлена песня небесных высот.

НЕКРАСИВАЯ ДЕВОЧКА

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Стихи о смерти. О боли от потери. Считаю их гениальными.

Не хочу сюда постить, поэтому ссылка:
http://www.litera.ru/stixiya/authors/si ... rug-u.html

Альбом, ссылку на который дал Mammonth напомнил вот такие стихи Галича:

А потом наступил такой день, когда "Дому сирот", детям и воспитателям
приказано было явиться с вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах
площадь у Гданьского вокзала).

Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша "юдэнфрай".
"Юдэнфрай" Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край
В черной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки - "юдэнфрай"!
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждет устало - чей черед,
И гремит последняя осанна
Лаем полицая - "Дом сирот"!
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.

Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец, выпрямил древко козырек с заломом,
Детские обветренные губы
Запевают гордо и легко:
Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки, Марыся и Баська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясенный, у края прибоя, у края прибоя..."
Пахнет морем, теплым и соленым,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой!
Мы проходим по трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак", -
Если верить сказке, я молчу,
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот":

"По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагают мальчишки, шагают девчонки,
И дуют в дуделки, и крутят трещотки...
И крутят трещотки!

Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,
В снега Закопане, где синие Татры,
На белой вершине - зеленое знамя,
И вся наша медная Польша под нами,
Вся Польша..."

И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению - и эшелон
Варшава-Треблинка задолго до назначенного часа, случай совершенно
невероятный, тронулся в путь...

Я продолжу вслед за Филиппом Филипповичем

Александр Галич.

ПОЕЗД

Памяти С. М. Михоэлса

Ни гневом, ни порицанием
Давно уж мы не бряцаем:
Здороваемся с подлецами,
Раскланиваемся с полицаем.

Не рвемся ни в бой, ни в поиск -
Все праведно, все душевно.
Но помни - отходит поезд!
Ты слышишь? Уходит поезд
Сегодня и ежедневно.

Ай - яй - яй - яй - яй - яй - яй

А мы балагурим, а мы куролесим,
Нам недругов лесть, как вода из колодца!
А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам -
Колеса, колеса, колеса, колеса...

Такой у нас нрав спокойный,
Что без никаких стараний
Нам кажется путь окольный
Кратчайшим из расстояний.

Оплачен страховки полис,
Готовит обед царевна...
Но помни отходит поезд,
Ты слышишь?! Уходит поезд
Сегодня и ежедневно.

Ай - яй - яй - яй - яй - яй - яй

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,
Чтоб нашему раю - ни краю, ни сноса.
А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам -
Колеса, колеса, колеса, колеса...

От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась...
Непротивление совести -
Удобнейшее из чудачеств!

И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно -
Уходит наш поезд в Освенцим,
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!

Ай - яй - яй - яй - яй - яй - яй

А как наши судьбы - как будто похожи -
И на гору вместе, и вместе с откоса!
Но вечно - по рельсам, по сердцу, по коже -
Колеса, колеса, колеса, колеса!

Александр Городницкий.

Треблинка

"...В этом лагере уничтожения, где фашисты сожгли в печах около восьмисот тысяч евреев, на склоне горы поставлены тысячи обломков камней - разных, непохожих один на другой, - словно символы душ погибших там..."

Треблинка, Треблинка,
Чужая земля.
Тропинкой неблизкой
Устало пыля,
Всхожу я, бледнея,
На тот поворот,
Где дымом развеян
Мой бедный народ.
Порою ночною
Все снится мне сон:
Дрожит подо мною
Товарный вагон,
И тонко, как дети,
Кричат поезда,
И желтая светит
На небе звезда...
Коротко иль длинно
На свете мне жить, -
Треблинка, Треблинка,
Я твой пассажир.
Вожусь с пустяками,
Но все до поры:
Я камень, я камень
На склоне горы.
Плечом прижимаюсь
К сожженным плечам,
Чтоб в марте и в мае
Не спать палачам,
Чтоб помнили каты -
Не выигран бой:
Я камень, я камень
Над их головой.
О память, воскресни, -
Не кончился бой:
Я песня, я песня
Над их головой!

1966


Освенцим

По Освенциму ветер гуляет,
И ромашки растут меж печей,
И экскурсия нас ожидает,
Москвичей, москвичей, москвичей.
Вам покажут сожженные кости, -
Сколько хочешь на пепел глазей.
Приезжайте, пожалуйста, в гости
В тот музей, в тот музей, в тот музей.
Разбирайтесь по двое, по трое -
Каждый день, каждый час, каждый час.
Кто из вас лагеря эти строит,
Кто из вас, кто из вас, кто из вас?
Лучше мне докатиться до "вышки",
В землю лечь, в землю лечь, в землю лечь,
Чем однажды подбросить дровишки
В эту печь, в эту печь, в эту печь.
Где музеи такие же встанут? -
Ни намека о том, ни слезы, -
На бескрайних степях Казахстана
Или в желтой долине Янцзы?
По Освенциму ветер гуляет,
И ромашки растут меж печей...
Кто нам скажет, что нас ожидает, -
Москвичей, москвичей, москвичей?

1966

Публикую подборку относительно новых стихов Александра Городницкого.

На мой взгляд Городницкий-поэт - как хорошее вино - чем старше, тем лучше.

Александр ГОРОДНИЦКИЙ
Мой перевал
Стихи


ПАМЯТИ ВИКТОРА БЕРКОВСКОГО

(песня)

На рубеже зимы сомнет ладони злость.
Друзей горячий след запорошила вьюга.
Все то, чем жили мы, как будто, не сбылось:
Гренады в мире нет, Кабул не стоит друга.
На небе, где уют, и нет земных тревог,
Где тихо и светло, — весною ли, зимой ли,
С ним вина нынче пьют соавторы его:
Багрицкий и Светлов, и Киплинг, и Самойлов.

Костра смолистый дым, бегущая вода.
Мы юную мечту вернуть уже не в силах.
Немало песен с ним певали мы тогда
На грушинском плоту, в Москве и на Курилах.
Распался тесный круг, необратимый впредь.
Все явственнее вьюг морозное дыханье.
Прощай, мой старый друг, — с тобою нам не петь,
Прощай, мой старый друг, вернее — до-свиданья.

А на Земле грядут другие времена.
Наш век ушел давно, не вызвав ностальгии.
Эпоха новых смут, и новая война,
И новое кино, и ценности другие.
Но, душу сохранив для будущих времен,
Забыть мы никогда не сможем эти зонги,
Где скачет по степи усталый эскадрон,
И движутся суда к далекой Амазонке.

2006




РОССИЯ ДЛЯ РУССКИХ

Процесс невеселый начат, —
Дрожи, просвещенный мир!
Россия для русских значит —
Башкирия — для башкир.
Не будет теперь иначе.
Гори, мировой пожар!
Россия для русских значит —
Татария — для татар.
Недолго нам ждать, недолго, —
Все способы хороши.
Отнимут обратно Волгу
Марийцы и чуваши.
Опомнимся — будет поздно.
Полгода пройдет, а там, —
Чеченцам обратно Грозный,
Якутию — якутам.
Долины, хребты, алмазы,
И золото, и руда.
Держава погибнет сразу,
Отныне и навсегда.
Забыв о имперской славе,
Лишившись морей, как встарь,
Московией будет править
Уездный московский царь.
Конец богатырской силе.
Не видно в ночи ни зги.
Так кто же друзья России,
И кто же ее враги?

13.04.2006.




МОЙ ПЕРЕВАЛ

Мне геолог рассказал
За столом, по пьяни,
Что назвали перевал
Мною на Саяне.
Там закат пылает, ал,
Меж лесного гуда.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Мне поведал альпинист
Все о перевале:
Как там воздух горный чист,
Как сияют дали.
Там блестят на гранях скал
Золотые руды.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Перевал сейчас пурга
Заметает снегом.
Там олень несет рога,
Задевая небо.
Мной назвали перевал,
Каменную груду.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Там в заснеженном краю,
У подножья ели,
Парни песенку мою
На привале пели.
Мной назвали перевал,
Видный отовсюду.
Только я там не бывал
И уже не буду.
Потому что век иной
Нынче на пороге.
Перевал мой за спиной, —
Нет туда дороги.
15.04.2006.




НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

А. Баль-Муххамедову

Опять погода холодеет.
Кричит в тумане воронье.
Национальная идея,
Кто сформулирует ее?
Прошел я половину Света,
Подолгу жил у англичан,
Но никогда идеи этой
Ни у кого не повстречал.
Я изучал бумаги в деле
Цивилизаций вековых,
Но никогда такой идеи
Не обнаруживал у них.
У нас лишь, как это ни странно,
Твердят повсюду про нее.
О ней кричит с телеэкрана
Громкоголосое жулье.
Желая власти или денег,
Такое скажут, что держись.
А у народа нет идеи, —
Есть у народа только жизнь.
Она вперед себе стремится,
Невозмутима, как река.
В ней отражаются то птицы,
То кучевые облака.
Она течением рутинным
Плывет меж пашен и лугов,
Ломает жесткие плотины,
И грязь смывает с берегов.
Она несет дорогой длинной
Суда на собственном горбу.
Ее поробуй, как Неглинку,
Загнать в железную трубу.
На Западе или Востоке,
Где протекать бы ни пришлось,
Она вбирает все истоки,
А не разбрасывает врозь.
Лишь о себе самой радея,
Она проходит в стороне,
И тонут мертвые идеи
В ее спокойной глубине.

22.04.2006.




РЕТРО

Когда задохнусь я от ветра,
Умножив количество вдов,
Поставьте пластиночку ретро
Начала тридцатых годов.
Не надо церквей и часовен,
Святыми увешанных стен.
Не нужен Шопен и Бетховен, —
Поставьте пластинку взамен.
Пускай над могилой раскрытой,
От внешнего мира вдали,
Опять зазвучат “Рио-Рита”,
“Марусечка” и “Журавли”.
Пусть в яркое это оконце
Чужая засветит слеза,
И мне утомленное солнце
Заглянет устало в глаза.
И круг замыкая упрямо,
В закате последнего дня
Опять моя юная мама
Возьмется баюкать меня.
Одна вероятнее, или
С молоденьким папой вдвоем,
Под то, что когда-то любили
В исчезнувшем доме моем.

23.04.2006.

* * *

Мерцает, отражения дробя,
В зеленой Мойке облачная вата.
Снимаю фильм про самого себя.
Смешно, наверно, но и грустновато.
Припоминаю старое житье:
Васильевский и Линия Седьмая.
Гремит оркестров медное литье,
Обозначая праздник Первомая.
Поют гудки в невидимом порту,
Суля судам счастливую дорогу,
И вкус лимонной корочки во рту
Слабеет, исчезая понемногу.
Потом блокада, орудийный гром,
И дистрофии черная зараза.
Мой старый дом сгорел в сорок втором,
Я с той поры здесь не бывал ни разу.
Я прожил жизнь вдали от этих мест,
О прошлом забывая постепенно.
Зачем вхожу я в старенький подъезд,
Ступая на знакомые ступени?
Зачем смотрю в забытое окно
В чужом дому, смущенный и неловкий?
Соседи переехали давно:
Кто на Смоленке, кто на Пискаревке.
Шумят бомжи под окнами в саду,
Входная дверь клеенкою обита.
Я ничего здесь больше не найду
Из детского утраченного быта.
Не наводи, приятель, объектив,
Не надрывай мне уши, канонада.
Вторично в реку времени войти
Я не могу, да это — и не надо.

27—28.04.2006.




ПРЕСТУПНЫЕ НАРОДЫ


Давно позабыть нам пора бы
Те сказки из давних времен:
“Народ не бывает неправым.
Народ неизменно умен”.
И сам я усвоил за годы,
На веру приняв эту весть,
Что нету преступных народов,
Но Бог полагает, что есть.
Не зря он веками евреев
Водил по напрасным путям,
Огнем над Голгофою реял,
И язвой морил египтян.
Не зря направлял он удар свой
На Север и Юг без конца,
Великие страны и царства
Стирая с земного лица.
И смерти разящее жало
Все вновь поднималось и вновь,
Когда по турецким кинжалам
Стекала армянская кровь
И густо дымящий Освенцим
Вознесся кинжалам вослед.
Покаялись умные немцы,
А мы не покаялись, нет.
А там, где библейские виды,
И нищее племя живет,
Ребенку под пояс шахиды
Взрывчатку кладут на живот.
В огне не сыскавшие брода
Кричат про войну и про месть,
Мол, нету преступных народов.
Но Бог полагает, что есть.
И крепнет поветрие злое
В краю от Курил до Невы,
Где мерзлой укрыты землею
Расстрельные черные рвы.
И пишутся новые оды
Про совесть народа и честь.
Мол, нету преступных народов.
Но Бог полагает, что есть.

29.04.2006.




ЕЛАБУГА

Ветер дул нездешной силы
Под листвою медно-ржавой.
У цветаевской могилы
Мы стояли с Окуджавой.
Над строкою неземною,
Что не будет больше биться,
За кладбищенской стеною,
Где лежат самоубийцы.
У обители унылой
На ветру ветла дрожала.
У цветаевской могилы
Мы стояли с Окуджавой.
Над омытой серым ливнем
Полустершейся плитою.
Над могилою фиктивной
И поэтому пустою.
И тянулась к югу стая
Вдоль невидимой излуки,
Где душа ее витает,
Обреченная на муки,
Над пространством нелюдимым
Равнодушного народа,
С желтым смешиваясь дымом
Автошинного завода.
01.05.2006.

* * *

Мир понятен был классе в десятом
И до третьего курса, примерно.
Я в учебники веровал свято:
Напечатано, — стало быть верно.
Был отличник я — не оттого ли
Твердых истин мне помнится масса.
Все я знал про магнитное поле
И о роли рабочего класса.
Но когда-то понятное в школе
Непонятно мне стало под вечер.
Ты спроси про магнитное поле, —
Я тебе про него не отвечу.
Стариком, сединой убеленным,
Жизнь прожившим по чьей-то указке,
Я известным не верю законам,
И охотнее верю я сказке.
Облетела увядшая ветка.
Времена наступили другие,
Но по прошлой эпохе нередко
Я испытываю ностальгию.
Где припомню в любые моменты
Непреложные факты и даты,
И на месте стоят континенты,
Что сегодня дрейфуют куда-то.

05.05.2006.

* * *

Листья, ржавые, как латы,
Устилают старый двор.
Рядом песню “Перекаты”
Голосит нестройный хор.
Вроде, только лишь вчера я
По реке сплавлялся с ней.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Так и мы с тобой, бывало,
Пели, струны теребя.
Золотое покрывало
Тянет осень на себя.
Туча движется сырая
С атлантических морей.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Покидаю мир подлунный,
Желтым неводом влеком.
Пусть меня запомнят юным, —
Не запомнят стариком.
И пускай не видеть рая
Мне, как собственных ушей,
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.
Что с того, что ты не вечен
И послушен небесам,
Все равно еще не вечер,
Как Володя написал.
Жизнь свечою догорает, —
Чья короче, чья длинней.
Счастлив тот, кто умирает
Раньше песенки своей.

07.05.2006.

Я охочу представить уважаемой публике стихотворение моего друга Алика Гурария.
Он живет в Кливленде и по профессии как водится программист. Но поэзия звучит в нем. И звучит на мой взгляд просто здорово.

В этом городе уснувшем по ночам открыты бары.
У высокой стойки бармен трёт вином залитый пол,
Пьяный фермер подвывает в тон гудящей бас-гитары,
И мелькает на экранах то реклама, то бейсбол.

Горько плачет мне на ухо молодая стрептизёрша
О покинутом бойфренде, о растоптанной любви...
Интересно, что сказал бы обо всем об этом Ошо? -
Два коктейля! - мне и леди. Выпей, бэби, не реви.

В этом городе уснувшем звёзды все погаснут вскоре,
Заснуют авто и Эри расцветет при свете дня...
Интересно, эти звёзды те же что на Чёрном Море? -
Два коктейля! - выпей, бармен, за того, кто ждет меня...
2001г

Два не очень известных стихотворения Иосифа Бродского.

***
Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города -
не люди, и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести.

Июльский полдень. Капает из вафли
на брючину. Хор детских голосов.
Вокруг - громады новых корпусов.
У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы -
то трезво завершат карандаши.

Как время ни целебно, но культя,
не видя средств отличия от цели,
саднит. И тем сильней - от панацеи.
Ночь. Три десятилетия спустя
мы пьем вино при крупных летних звездах
в квартире на двадцатом этаже -
на уровне, достигнутом уже
взлетевшими здесь некогда на воздух.


***
Смерть поступает в виде пули из
магнолиевых зарослей, попарно.
Взрыв выглядит как временная пальма,
которую раскачивает бриз.

Пустая вилла. Треснувший фронтон
со сценами античной рукопашной.
Пылает в море новый Фаэтон,
с гораздо меньшим грохотом упавший.

И в позах для рекламного плаката
на гальке, раскаленной добела,
маячат неподвижные тела,
оставшись загорать после заката.