Если заговорили об Одессе...
На улице Пастера, недалеко, если мне память не изменяет, от автовокзала, есть старое школьное здание. На этом здании есть мемориальная доска в память бойцов и командиров разведывательно -диверсионного отряда Черноморского Флота погибших при захвате и обороне Одесского водозабора. Это была во многом акция смертников. Среди имен погибших на этой доске - имя Григоря Поженяна.
Григорию Поженяну повезло - он выжил, прошел всю войну офицером черноморского спецназа, у истоков которого он стоял, и стал поэтом - одним из самых самобытных на мой взгляд.
Григорий Поженян был личностью денисдавыдовской биографии и темперамента. Вот несколько анекдотов (в первоначальном значении этого слова) о нем.
1. После упомянутой мной операции по захвату одесского водозабора
член военного совета Одесского Оборонительного района дивизионный комиссар Азаров обратился к Поженяну, тогда политруку отдельного разведывательно-диверсионного отряда ЧФ с предложением,что пока наградные листы проходят сделать все что в его, Азарова, личных возможностях для бойцов отряда.
Поженян попросил сапоги 47-го размера для одного из бойцов, ботинки 36-го размера для девушки-санинструктора и пистолет взамен вышедшего из строя для себя....
2. В 1948 году, на общем собрании Литинститута прорабатывали за космополитизм учителя Поженяна великолепного поэта Павла Антакольского. Поженян попросил слова и ,когда он начал защищать своего Учителя, его начали захлопывать и зашикивать. Возмущенный до крайности Поженян, желая установить тишину, выхватил тот самый именной пистолет и трижды выстрелил воздух. Насмерть перепуганный ректор Литинститута Гладков начал кричать Поженяну что тот бандит и чтоб ноги его в институте не было. Поженян встал на руки и на руках вышел из зала.
3. В 1959-м году на съемках фильма "Жажда", автором сценария и режиссером которого был Поженян, трое осветителей манкировавших работой впользу выпивке обратились к Поженяну со следующей просьбой:
-- Мы члены партии и должны вести работу нашей временной ячейки, поэтому вы отпускайте нас со съемки ранше.
На это Поженян ответил:
-- Пока я здесь главный, вы трах вас и тарах, будете сидеть в подполье.
Вот такая личность.
А вот его стихи.
Мир забывает тех,
кому не повезло.
И если ты промазал на дуэли,
забыл свой кортик на чужой постели,
упал с коня
или сломал весло -
спасенья нет.
Тебя забудет мир.
Без вздоха,
сожаления
и плача.
Свою удачу опроверг кумир.
Таков закон.
Да здравствует удача!
Пока сирень в глазах не отцвела
Г. Гельштейну
Спешите делать добрые дела,
пока еще не склевана рябина,
пока еще не ломана калина,
пока береста совести бела.
Спешите делать добрые дела.
В колесах дружбы так привычны палки,
в больницах так медлительны каталки,
а щель просвета так порой мала.
А ложь святая столько гнезд свила,
анчары гримируя под оливы.
У моря все отливы и отливы,
хоть бей в синопские колокола.
Пока сирень в глазах не отцвела,
и женщины не трубят в путь обратный,
да будут плечи у мужчин квадратны!..
Спешите делать добрые дела.
Небо осенью выше...
(из поэмы "Одесская хроника (сентябрь 1941 г.)")
Небо осенью выше,
печальней
светлее.
Лес - красивей,
особенно ясностью
просек.
Так я вижу его
и ничуть не жалею,
что приходит пора,
уносящая росы,
что кружится листва,
что последняя стая
журавлей
отлетает, тревогой объята.
В этот час,
в сыроватой земле прорастая,
начинают свой путь молодые опята.
И не жаль
журавлиных протяжных известий.
Если осень,
пусть осень.
Но только б не рано.
Пусть, как в жизни людей,
необычно, не вместе
оголяются ветви берез и каштанов.
Но бывает...
орешник зеленый-зеленый,
а негнущийся дуб -
облетевший и черный...
Что мне гнущихся прутьев
земные поклоны?
Мне б дубы да дубы
в вышине непокорной,
мне б сурового кедра янтарные соки,
вот того,
с побуревшим стволом в два обхвата.
Осень!
Час листопада под небом высоким.
Осень!
Первое острое чувство утраты.
Дай мне, сердце, бескрайний полет
голубиный,
собери все опавшие листья у веток.
Облетают рябины, облетают рябины...
А к чему мне рябины?
Я не про это...
* * *
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Это наивно, и это не ново.
Не исчезай, петушиное слово.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил:
толстых, худых, одиноких, недужных,
робких, больных - обязательно нужно,
нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Лось возвращенье весны протрубил,
ласточка крылья над ним распластала.
Этого мало, как этого мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Чистой воды морякам под килем,
чистого неба летающим в небе.
Думайте, люди, о боге, о хлебе,
но не забудьте, пока мы живем:
нет раздвоенья у супертурбин,
нет у земли ни конца, ни начала.
Мозг человеческий - как это мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Плоть травой прорастет
За молчанье - молчание.
как давно это было.
Плащ вишневого цвета,
кинжал и колет.
- Ты любила? -
и шея на плаху:
- Любила, -
И душа вознеслась.
И любви не теряется след.
Вера выше всех доказательств.
На лбу - троеперстье.
- Отрекись, протопоп. -
И запекшимся ртом:
- Никогда. -
Плоть травой прорастет.
Но жив аввакумовский перстень,
чтоб для всех страстотерпцев
обернулась судьбою беда.
Скачут кони без всадников.
Оскорбивший наказан.
Как давно это было.
К сожаленью, давно.
Обостренное чувство греха
водит душу на казнь.
Плоть травой прорастет,
если праведным было зерно.
Талант
Еще не зная, что тебя влечет
на рифы неизведанных открытий,
кто поселился, ангел или черт,
в душе, поднявшей паруса отплытий,
еще на изначальном рубеже
ты в поисках глубин идешь мористей,
а тень сомненья расползлась уже
по коже неоформившихся истин.
Но, скрытой одержимостью влеком,
внеклеточной и внематериковой властью,
прозрения накатывая ком,
себя ты чьей-то ощущаешь частью.
Талант надличен.
Как ты ни зови,
как ни тащи за хвост кота удачи -
кровь под ногтями и крыло в крови.
Коль страсти ближе -
горечь правды дальше.
Талант надличен.
Нет ни вечных льдов,
ни тайною задушенной ошибки.
Уже давно под тяжестью годов
заждались нас
пророчества пушинки.
Талант надличен.
Лишь хватило б сил,
все отметая, над тщетой вчерашней
встать у холмов безвременных могил
и ощутить, что ничего не страшно.
Слоны
Защищая свою крутизну,
не печальтесь, что губы разбиты.
Ни погонщику и ни слону,
как слоны, не прощайте обиды.
Шрам притерпится, боль отболит.
Как бы ни были поводы жестки,
никому не прощайте обид.
Защищайте свои перекрестки.
Есть особый изгиб у спины,
принимающий вызов обрыва.
И особая власть у разрыва.
Не прощайте обид, как слоны.
Без любви: ни щепы, ни следа.
Ни чужим, ни своим и ни званым.
Ни тоски, ни слонят, ни саванны.
Как слоны: никому, никогда.
* * *
Все до боли знакомо:
стрелы мачт, скрип задумчивых талей,
грозный окрик старпома,
грузный стук деревянных сандалий,
жесткость флотских подушек
и щитов броневая подкова,
дула дремлющих пушек,
словно губы, замкнувшие слово...
Здесь не в моде калоши,
здесь, как флаги, расправлены плечи,
здесь не стонут от ноши
и не любят туманные речи.
Дайте право на выход -
турбины теплы и готовы.
Без упреков и выгод
эти люди обрубят швартовы.
И, не терпящий фальши,
перед тем как уйти из залива,
вскинет флаги сигнальщик,
написав: "Оставаться счяастливо".
С ними ростом я выше,
влюбленней в зарю и храбрее.
К черту стены и крыши,
пусть наколется небо на реи,
пусть кричат альбатросы,
пусть парой летают орланы!
Тот покоя не просит,
кто на длинной волне океана.
Пусть гремит непокорно
флотский колокол громкого боя!..
Как для храбрых просторно
океанское поле рябое!
* * *
Пока пути чисты,
господь, друзей храни,
и я не жгу мосты
и не гашу огни.
У жизни на краю
не ерзаю, не лгу.
Живу, пока могу,
пока могу - пою.
Погоня
Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали!
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
- Взорвете понтон
и останетесь в плавнях для связи. -
...И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнаженной гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все на той стороне. Я последний
на последнем своем берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает. На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.
Прорубь
И вырубил прорубь,
а лед - толщиною в три пальца.
Ты тоже попробуй.
Честнее нырнуть, чем трепаться.
И сразу все ясно,
и по снегу ножки босые.
И будешь ты красным,
а может быть - белым и синим.
Шутили:
- Припайщик,
объелся ты, брат, беленою.-
Я странный купальщик.
Объелся я только войною.
Мне ночью не спится,
Я желтыми взрывами маюсь.
И, чтобы не спиться,
я с горя зимою купаюсь.
Юность моя
Комсомольская юность моя, мы с тобою
наши версты считали от боя до боя;
наши губы немели,
наши мачты горели,
нас хирурги спасали, а мы не старели.
Что я помню?
Дороги,
дороги,
дороги,
столбовые дымящиеся перекрестки,
часовых у колодца, ночные тревоги,
клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке,
ночи, длинные, синие, ночи без края,
тяжесть мокрых сапог,
вечный холод зюйдвестки
и смешную мечту об окне с занавеской,
о которой мой друг загрустил, умирая.
Что я помню?
В семнадцать -
прощание с домом,
в девятнадцать - две тонких нашивки курсанта,
а потом трехчасовая вспышка десанта, -
и сестра в изголовье с бутылочкой брома.
А потом - немота, неподвижность суставов,
первый шаг, первый крик затянувшийся: "Мама!"
И опять уходящие к югу упрямо
бесконечные ленты летящих составов,
и опять тишина затаенных причалов.
Но опять, по старинной солдатской привычке,
хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку,
обернешься - и все начинаешь сначала.
Все сначала, как будто бы вечер вчерашний
две судьбы разграничил луною горбатой:
жизнь без риска -
за дальней чертой медсанбата,
жизнь взахлеб -
там, где бой,
там, где риск, там, где страшно.
Комсомольская юность моя,
все, что было,
не прошло,
не состарилось,
не остыло.
Нас бинтом пеленали,
нас пулей учили,
нас почти разлучали,
но не разлучили.
|