JOURFIXE

Прием, о котором хочу рассказать, выглядит довольно легкомысленно и больше напоминает детскую игру. Тем не менее я до сих пор охотно его использую – каждый раз, когда приходится противостоять магии существительного. А магия эта, смею заверить, велика. Кодовые слова («Отечество», «Спартак» и проч.) действуют столь сильно, что начисто утрачиваешь свой и без того-то скудный критический рассудок. Хочется бежать, ликовать, громить…

Тут и приходит на помощь мой приемчик, разработанный на базе простенькой аксиомы: не важно, как зовется явление; важно, как оно себя ведет. Причем все с этим согласны. Но едва лишь коснется дело практики, начинаются унылые разглагольствования о том, сколь трудно проникнуть в суть явлений. Да смените вы название – это же так просто!

Впервые я проделал нечто подобное еще будучи студентом. Жертвой моей шалости пал известный мичуринский афоризм «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача!» Стоило заменить слово «природа» на слово «прохожий» – как бандитская сущность лозунга обозначилась сама собой.

Теперь я могу без боязни идеологической инфекции вникать даже в сочинения такого пленительного демагога, как Владимир Соловьев. В своем фундаментальном труде «Оправдание добра» сей философ, например, решительно осуждает смертную казнь, войну же считает явлением неизбежным, а стало быть, вполне допустимым. И какое наслаждение читать его апологию войны, заменяя везде по тексту «военную службу» – на «исполнение приговора», «солдата» – на «палача», а «рукопашную схватку» – на «отсечение головы с помощью топора»!

Итак, Соловьев. Наслаждаемся вместе.

Вот он приводит позицию своего воображаемого оппонента:

«Дело представляется в таком виде. „Каково бы ни было историческое значение смертной казни, она есть прежде всего убийство одних людей другими; но убийство осуждается нашею совестью, и, следовательно, мы по совести обязаны отказаться от всякого участия в исполнении смертного приговора и другим внушать то же самое. Распространение такого взгляда словом и примером есть настоящий, единственно верный способ упразднить смертную казнь, ибо ясно, что, когда каждый человек будет отказываться от службы палача, смертная казнь сделается невозможною“».

А далее начинает разносить приведенное по кирпичикам:

«Чтобы это рассуждение было убедительно, нужно было бы прежде всего согласиться с тем, что смертная казнь и даже служба палача – не что иное, как убийство. Но с этим согласиться нельзя. При палаческой службе сама смертная казнь есть только возможность. <…> Но и в тех случаях, когда она наступает, смертная казнь все-таки не может быть сведена к убийству как злодеянию, т. е. предполагающему злое намерение, направленное на определенный предмет, на этого известного человека, который умерщвляется мною. При исполнении смертного приговора у отдельного палача такого намерения, вообще говоря, не бывает, особенно при господствующем ныне способе казни невидимого преступника простым нажатием кнопки. Только при отсечении головы с помощью топора возникает для отдельного человека вопрос совести, который и должен решиться каждым по совести. Вообще же смертная казнь <…> не есть дело единичных лиц, пассивно в ней участвующих, и с их стороны возможное убийство есть только случайное.

Не лучше ли, однако, отказом от палаческой службы предотвратить для себя самую возможность случайного убийства? Без сомнения, так, если бы дело шло о свободном выборе. На известной высоте нравственного сознания или при особом развитии чувства жалости человек не изберет, конечно, по собственной охоте службу палача, а предпочтет мирные занятия. Но что касается обязательной службы, требуемой государством, то, вовсе не сочувствуя современному судопроизводству, неудобства которого очевидны, а целесообразность сомнительна, должно признать, что, пока оно существует, отказ от подчинения ему со стороны отдельного лица есть большее зло. Так как отказавшийся знает, что определенное число палачей будет поставлено во всяком случае и что на его место призовут другого, то, значит, он заведомо подвергает всем тяготам палаческой службы своего ближнего, который иначе был бы от них свободен».

Разве не убедительно?

О.О. — Писатели, те, которые у нас в стране живут, остались… Ты мог бы назвать фамилии людей, которых ты читаешь с удовольствием?

В.Е. — Поэтов я бы назвал очень много. Ну, а если говорить о прозаиках… я не знаю, что можно избрать мерилом ценностей. По-моему, количеством даже… если бы вот он вошел в мой дом, сколько бы я ему налил? Ну, например, Астафьеву или Белову. Ни грамма бы не налил. А Распутину – грамм 150.

О.О. — А Шукшину?

В.Е. — Шукшину, ну… о мертвых не говорим. А если бы пришел Василь Быков и Алесь Адамович, я бы им налил по полному стакану. <…>

О.О. — Юрию Трифонову сколько бы ты налил?

В.Е. — О мертвых не говорим.

О.О. — Анатолию Киму? Маканину?

В.Е. — Этих я не знаю, честно говоря. Только слыхивал о них.

О.О. — Битов?

В.Е. — Ну, Битову грамм 120, пожалуй, выкроил бы, примерно так. <Если брать эти> единицы измерения.

О.О. — А поэтам? Сколько бы вы налили, допустим, Евтушенко?

В.Е. — Евтушенко? Вот тут сомнительно. Я бы ему все-таки нашел какой-нибудь <…> бормотухи. А хороший напиток я бы от него припрятал.

О.О. — Мы тогда этот разговор о напитках будем считать рифмой к этому разговору вообще. Но вот серьезный вопрос…

В.Е. — Нет, это, конечно, несколько парадоксальное измерение ценности, но отчего бы не взять ее за основание? Кто нам запрещает мерить хотя бы такой мерою?

О.О. — Один Евтушенко – сто грамм. Ахмадулина – пять Евтушенок, допустим.

В.Е. — Ахмадулиной я бы, конечно, почти целый налил.

О.О. <нрзб>?

В.Е. — Нет, просто заботясь о ее здоровье, я бы ей, все-таки, поубавил немножко.

О.О. — Веня, а классификации алкогольные по-ерофеевски… Сколько бы ты налил писателям Анатолию Иванову и Юлиану Семенову? И чего?

В.Е. — <…>Юлиану Семенову я бы воды из унитаза <немножко выделил, может быть>.

О.О. — А Анатолию Иванову?

В.Е. — Анатолию Иванову я бы и того пожалел. Это уж точно.
http://samcult.ru/heritage/16209

Демократическому миру надо усвоить, что гуманистические ценности и вообще этика совершенно чужды Кремлю. Если бы эпидемия холеры на Ближнем Востоке могла серьезно повредить Англии, Россия, без сомнения, организовала бы такую эпидемию. Единственное, что волнует Кремль, это опасения, что их действия могут разоблачить. Смерть же тысяч людей ни у кого в Кремле не вызовет никаких угрызений совести.

Любая страна, недооценивающая силу и изобретательность советской разведки в сборе информации и распространении пропаганды, проявляет безрассудство. Важно помнить, что они могут заставить советских граждан верить во что угодно, поскольку полностью контролируют информацию. Еще большим их достижением является то, что советской пропаганде в значительной степени верят и за границей — спасибо одурманенным писателям и прочим сочувствующим.

«Железный занавес» - воспоминания Гузенко, 1947 год.